О книге
Когда осенью прошлого года никому дотоле не ведомый Владимир Козлов шокировал всех дебютной книжкой «Гопники», критики в один голос закричали: «Новый Лимонов явился!». Намекая, понятное дело, на автобиографическую трилогию Лимонова. Вторая книга Козлова не заставила долго ждать. Лишь только «Школа» вышла, в критическом цеху заголосили о «русском Сэлинджере». Примечательно, что книга с таким названием вышла именно в издательстве «Ad Marginem», где так любят постмодернистские игры с советской эстетикой, вплоть до повторения знаковых кино- и литературных названий тоталитарной эры. Здесь уже выходили «Сердца четырех» Сорокина; были явлены археологические трэш-раскопки из серии «Атлантида»; Михаил Жаров на обложке «Голубого сала» стал даже причиной судебного иска. Вот и козловская «Школа» перемигивается со «Школой» гайдаровской, вероятно, вовсе неизвестной нынешним двадцатилетним. А зря: школы эти – если и не одной, то уж точно на параллельных улицах. Пересекающихся где-то за горизонтом, вопреки Евклиду, чью геометрию, скучая, штудировали за школьной партой и Лимонов, и Гайдар, и Козлов, и Сэлинджер. Если «Гопники» были циклом рассказов, объединенных общим героем и относительным единством времени-места, то «Школа» – роман, построенный по старинному принципу «годового цикла»: от окончания героем девятого класса («Алгебра – последний урок. Все ждут звонка…») до выпускного вечера («Встречать рассвет идем к Днепру… У директора из кармана торчит бутылка водки, заткнутая салфеткой»). Хронотоп тот же, что и в «Гопниках»: Могилев конца 80-х, рабочая окраина, разгар «перестройки». Те же молодые негодяи и их зануды-родители, резонеры-учителя и слесари-алкаши с ремонтного завода. Но письмо Владимира Козлова достигло в «Школе» редкостной цельности, чистоты и какой-то абсолютно неподдельной первобытной подлинности. Кажется, этот роман, как древний эпос, сочинен до всякой литературы, вне всякого культурного «контекста», вне традиций и направлений, вне разграничений на «хорошо» и «плохо». Удивительной свежести и целомудренности текст – при всей брутальности, цинизме и антиэстетстве. Трогательная даже в своей грубости проза. Бытовые подробности советской жизни 80-х – потрясающе достоверные. Русско-белорусское улично-дворовое арго – словно записано на диктофон 15 лет назад и лишь сейчас расшифровано. Пересказывать сюжет романа было бы странно – его в узком, «литературном» смысле здесь нет, а то, что есть, развивает вечную как мир тему «Гопников» (избили чужаков, выпили самогона, потискали девчонок, нагрубили взрослым). Козлов безошибочными минималистскими штрихами вычертил карту мира, где нет ничего абстрактного, условного, умственного. Это мир прямых действий и нецензурованной лексики. Здесь царят архаические инстинкты естественного, «природного» человека. Обитатели этого мира лишены рефлексий: отказ девушки или поражение в драке не сопровождается ни единым комментарием, выдающим переживание героя. Жизнь продолжается, размышлять некогда: повезет в следующей драке, будут новые девушки, и кто-нибудь из приятелей непременно в следующий раз достанет водки. Но это будет потом. В другом, быть может, романе.
0 
